…И вечно радуется ночь. Роман - Михаил Лукин

Да, моя жизнь – предмет трагикомедии и оптимистического фарса, как жизнь любого из миллиардов глядящихся в это глубокое зеркало. Кто-то просто смеётся над ней, думая так скрасить томление собственного бытия, кто-то плачет и переживает, отчего случилось так, а не иначе. Если принимать всё, как есть, возникают вопросы, отвечая на которые смертный может забраться так высоко, что сравнится с Господом Богом; а когда он заберётся туда, то может увидеть, что никакого Бога там и нет. Тогда сведущие скажут – ты забрался не туда, Бог гораздо выше, чем может объять твоя жалкая мысль. И ты полезешь всё выше и выше, и будешь лезть всю жизнь, лезть по головам своих собратий, переступая через себя самого, пока кто-нибудь не прервёт твои мытарства, послав тебе смерть как избавление от всех твоих вопросов. Тогда ты поймёшь, что всё было напрасно. Просто-напросто напрасно! И ни в чём не было смысла – ни в жизни, ни в борьбе, ни в любви – смысл был лишь в крайней бессмысленности.

Да, Ольга, мне пора. Когда на часах в коридоре пробьёт двенадцать ночи, я вновь надеюсь оставить этот мир. Впрочем, на это я надеюсь каждый божий день, и каждую божью ночь пытаюсь уснуть я в обнимку с этой надеждой. Однако, в небесной канцелярии, видно, не до меня – счета не оплачены, и завещание не оставлено.

Близится вечер, солнце исчезло, и мне лучше. Скоро явится моя любимая Фрида со своими таблетками, и я должен успеть до её прихода.

Я выбираюсь из шкафа и сажусь к столу писать письмо Хлое.

VI

Конец ноября. Утро.

Хлоя прислала мне пальто, это не заняло много времени, – она знает мой размер и одежда пришлась впору, – доброе пальто чёрного цвета с обшлагами и хлястиком, тёплое до одурения. Мне пришлось подождать, но ожидание увенчалось успехом, и это хоть какая-то радость для меня!

Сама она обещается приехать в скором времени, к следующему Родительскому Дню, отговариваясь до поры наличием всяческих забот.

Хочу видеть свою дочь, без сомнения, и одновременно не хочу. Она приедет, будет здесь верховодить, тогда я лишусь не только гардин и твёрдой перины на кровати, но, возможно, и свободы передвижения; о сигарах я и думать не хочу – только через мой труп!

Конечно, я не бегаю, как мальчик, но и до вдовы Фальк, не говоря уж о Хёсте, мне пока далековато. Хотя, если меня будут возить в кресле, то я хочу, чтобы это делал лично доктор Стиг, я даже готов заплатить за это, и не постою за ценой. Ведь доктор – человек жадный до звонкой монеты, его возможно будет завербовать. Вот будет потеха!

Отворяется дверь, входит молчаливая Фрида с лицом, высеченным из серого гранита; она даже не стучится уже, зная, что это напрасно.

Я, полный напускной радости:

– Фрида, гляди, что у меня теперь есть! Пальто! Хлоя прислала, любимая дочь, теперь я могу гулять в парке. Что скажешь? Ты будешь гулять со мной?..

А она и не думает смотреть – будто есть дело ей до моего пальто или до моей радости? – у неё другая цель, и в руках у неё что-то есть. Это судно, она деловито осматривает его со всех сторон, ставит его на пол, и медленно-медленно, с характерным злобным скрежетом, задвигает под кровать.

«Ну, вот и конец», – ударяет в голову непроизвольная мысль.

Потом я смеюсь, всё громче и громче, захожусь в хохоте. Фрида оставляет комнату, даже не посмотрев на меня, а я не кидаю никаких проклятий ей в след, я просто смеюсь.

А доктор-то молодец, нечего сказать! Я тут раздумываю, как уязвить его, а он бьёт на опережение, и присылает Фриду с судном. Знаю, что бы он мне сказал на это: – «Я не враг вам, Лёкк, и желаю вам добра. Будьте любезны сидеть в оплаченном вами номере и ходить в это судно. Эта вещь, оторванная от сердца, удобная и красивая, я бы и сам пользовался ею, не сомневаясь, будь я на вашем месте».

К чёрту всё это! Я ещё в состоянии двигаться, я ещё не совсем мёртв! Слышите вы?!

Было бы кому дело до того…

Фрида уходит, краешек белого передника за дверью; когда же я, наконец, одумываюсь и хочу кинуть то, что она принесла, ей вслед, жгучая неприязнь к самому себе останавливает руку. Бедняга, если всё пойдёт так, как теперь, то в скорости тебе это, безусловно, понадобится…

Я давно не видел Шмидта, немца, с самых тех пор, как он разглагольствовал в обществе о германском созидательном начале, и спросил о нём толстяка Фюлесанга, с которым они здесь теперь соседи и закадычные приятели. Тот уставил на меня свои полные сочувствия свиные глазки и ответил, что Шмидта уж неделю, как нет в живых.

– Будто вы не знали!? Он вышел из пансионата, но так и не вернулся назад, и никто не знает, куда он подевался. Сиделки говорят, он умер; возможно, это так и есть…

Ничего особенного, объясняюсь я, я не выходил несколько дней, и не знаю новостей.

– …Но ведь странно, не правда ли, – исполненный напыщенной серьёзности, продолжает Фюлесанг, – совершенно здоровый человек, взял и умер. Вот и мы всем обществом думаем, что он просто потерялся. Я говорил с доктором, он проявил участие, и обещал послать людей отыскать Шмидта.

– И что же, послал? – участливо интересуюсь.

– А то как же! – заявляет Фюлесанг со всей ответственностью. – Всё ж таки живой человек…

– Что ж, кто-нибудь видел этих людей, есть ли они в природе?

– Никто не видел, по правде говоря, – говорит Фюлесанг и тут же обиженно, поджав мясистые губы: – Вот ещё один неверующий Фома… Послал, не сомневайтесь! С чего быть доктору Стигу столь жестокосердным, чтобы бросить человеческое существо на произвол судьбы.

«Кто же первый, тот, другой неверующий?» – думаю я, и хочу рассмеяться, но сдерживаюсь:

– И каковы ж результаты поисков? – спрашиваю.

– Не знаю, увы. Я Шмидта более не наблюдал, ни за обедом, ни вообще в особняке, но вот госпожа Визиготт утверждает, будто он прогуливался под её окном, и даже помахал ей рукой, когда она окликнула его.

История со Шмидтом, прогуливающимся под окнами госпожи Визиготт, ложится мне на душу, я даже вполне готов уверовать, что глаза её не обманули, особенно после её россказней про однажды высадившегося к ней из светящегося облака с благой вестью святого Михаила. Без сомнения, данный святой и в тот момент также находился в поле зрения госпожи Визиготт и прогуливался под руку со Шмидтом; вопрос в другом – был ли он шляпе, либо простоволос?

Тучный, исподлобья, взгляд Фюлесанга, между тем, совсем теряет стройность и осмысленность, глаза начинают бегать, и я, исключительно для хорошего завершения беседы, высказываю вслух наболевшую мысль:

– А может Шмидт и впрямь умер, хоть бы и совершенно здоров, нет?

Фюлесанг взволнованно озирается и пожимает плечами: вопрос без ответа.

Но мне в ответе нет нужды: я-то знаю наверняка, Шмидт умер, иного и быть не может!

Более я не стал выпытывать; а ведь есть вещи, обычные в таких моментах, вроде, как и от чего он умер, или, вернее, «исчез», – это было бы по-настоящему нелепо, – гораздо правильнее было спросить, от чего насквозь прогнивший Шмидт не мог бы умереть.

А от чего не мог умереть любой из нас, находящийся здесь?

Одного взгляда на самого Фюлесанга хватит, чтобы сказать, от чего он умрёт, хотя для многих его проблем медицина, пусть она и развивается семимильными шагами, не придумала ещё даже названий. А пока доктор Стиг, этот молодой и думающий учёный, плоть от плоти медик, будет придумывать причину его смерти, карточку Фюлесанга закроют словами: «Умер от неудовлетворённых амбиций, усложнённых отчаянным равнодушием», хотя на деле первым в истории он умрёт от плоскостопия.

Шмидт исчез… Нет, испустил дух, что тут греха таить, вот так дело!

А ведь мы расстались неприятно, если не врагами, то недружественно. Знаю, с ним случались провалы в памяти и приступы немотивированной агрессии, так что, вероятно, он мог забыть наш с ним маленький конфликт, сорвав зло на ком-нибудь из персонала, но от неприятного осадка это меня не избавляет. Думаю, если б представилась возможность выправить положение, я бы что-то сделал для этого, пусть даже и назвал бы Гитлера величайшим человеком на земле. Это ведь очень может быть, и в этом я бы не погрешил против истины. Правда, нет никакой гарантии, что Шмидт не умер бы из-за чего-то другого, хотя бы от радости осознания того, что я так восхитился Гитлером.

В мыслях об этом я едва замечаю, что происходит ожидаемое мною каждое божье утро событие – старуху Фальк вывозят на прогулку. И всё та же незнакомка с ней; всё время только издали в окно вижу я её, и никак не могу разыскать в особняке без лишнего внимания. Да, занимательно, всё же мне думается порой, что её, моей незнакомки, на самом деле не существует на земле – её нет ни днём, ни вечером, – да и утром она спускается к нам с небес, – всё же мне хотелось бы думать, что прибежище её небеса, а не ад, – для того лишь, чтобы вывезти старуху в парк, словно бы никто не умеет этого делать лучше её. Затем она растворяется в воздухе, уходит прочь в свои высокие чертоги, оставив по себе лишь воспоминание в моём больном мозгу, вмещающем и так столь многое и удивительное.